Белое и черное - Страница 46

— Ах да! — Она поперхнулась невольным смешком. — Простите великодушно. — И все-таки расхохоталась.

Нетрудно объяснить, почему Сумико заливалась смехом, хотя прекрасно знала, в каком доме находится: Дарума-сан полностью завоевал ее сердце.

Усевшись, как положено, она с чуть шаловливым видом взяла палочки.

— Что ж, я приступаю. Можно уже?

— Ешь! От угощения отказываться здесь неприлично будет. Саке налить?

— Нет-нет, уж лучше пиво. Пива я целый стакан выпить могу.

— Да ну? Так, глядишь, мне ничего не достанется. Ну-ка, передай сюда бутылку, я сам тебе налью.

— Послушайте, сэнсэй, — ласково заговорила Сумико, принимая из его рук свой бокал.

— Ну что?

— Я собираюсь здесь за угощением задать вам много вопросов.

— Спрашивай, что угодно. Я тебя для этого сюда и привел.

— Татибана-сан, о котором шла речь — это не Татибана Рюдзи из «Тохо Сэкию»?

— Ты тоже о нем слышала?

— Как-то раз в журнале читала. Но я не знала, что у вас с ним такие теплые отношения.

— Он женился, когда у меня жена умерла. Но с его супругой я еще не особо знаком.

— Вы сказали, что Татибана зовет вас к себе. К себе — это в «Тохо Сэкию»?

— Ну да.

— И вы отказались?

— Ммм…

— Но почему? Разве это не замечательное место?

— Потому и хвастает, меня зовет, что место это теперь замечательное.

— Так почему же вы отказываетесь? Может, считаете, что ваша нынешняя профессия, должность учителя — это и есть как раз то, ради чего стоит жить?

— Эй-эй, нечего ехидничать. Не такой уж я Дон Кихот.

— Так почему же?

Сумико, наклонив голову, смотрела ему прямо в лицо. Не красавица, но в ее манерах была такая детская наивность, такая свежесть… Разница в возрасте у них была двенадцать лет — календарный цикл.

— Да просто в определенном смысле зависть меня берет.

— Аа…

Сумико скользнула взглядом по лицу мужчины, и у нее по лбу промелькнула легкая тень. Палочки, которыми она держала кусок окуня, тяжело опустились, сама она чуть напряглась.

— То есть вы завидуете успеху Татибаны?

— Я?! Я завидую успеху Татибаны?!

Глаза у него чуть не вылезли из орбит, словно он услышал самое дикое, что может быть на свете. Сумико смутилась:

— Так вы же сами сейчас так сказали.

Схватив стакан с пивом, Окабэ весело рассмеялся:

— Ну, если ты это так поняла, значит, я выразился плохо. Все-таки я не настолько примитивен, а потом — он же мой подопечный!

— Сэнсэй, простите меня, но вы сами только что сказали про зависть, вот я и…

— Да, действительно, слово «зависть» в этом случае было не очень подходящим. Не зависть это, скорее — сопротивление. Я и к покойной Маико такое чувствовал.

— Оо!

— Да. И я хочу, чтоб ты меня выслушала. Может быть, тогда мне удастся объяснить тебе свои чувства и по отношению к покойной жене, и к Татибане, и к Киёми. Ты ведь должна хорошо знать Маико?

— Вообще-то да, но ведь я только полгода под ее опекой проработала.

Сумико пришла преподавать родной язык в школу средней ступени, где директорствовала ныне покойная жена Окабэ, в позапрошлом году в начале второго триместра.

— Ну во всяком случае это лучше, чем если б ты ее не знала совсем. Короче, она воспитала меня.

— «Воспитала»?

— Хвастаться нечем, но до женитьбы я был отъявленным гулякой. Кстати, когда двумя годами позже ко мне в Токио приехал Татибана, мы хоть и учились в разных институтах, но снимали квартиру вместе. С девчонками гуляли, трахались напропалую… А потом отъявленный гуляка, то есть я, женился на Маико. И превратился в другого человека. Разумная супруженица почтенная госпожа Маико лишила меня стержня, выдернула мои когти и перекроила меня в добропорядочного школьного учителя. Была в этой женщине какая-то сила…

Сумико ничего не ответила, но чувствовалось, что она понимает, о чем ведет речь Окабэ.

— Но вот какое дело — меня, своего мужа, она подавила, превратила в тряпичную куклу, а к Татибане относилась совсем по-другому. Что бы он ни выкидывал, все находило у нее оправдание: ну просто он такой необузданный, просто условности всякие не для него! Даже когда приключались неприятности из-за женщин, она только всплескивала руками: ах, ну это же Рю-тян! Я же словно расплачивался за него, чуть что получая нагоняй. Но при всех симпатиях Маико к Татибане, когда встал вопрос о ее сестре Фусако — это мать Киёми, а тот за ней здорово начал приударять — нет, этого Маико не допустила. Она выдала сестру за… ну, словом, за такого, как я. И тоже превратила в безвольную куклу.

— То есть, сэнсэй, ваша покойная супруга стремилась очень жестко держать в руках свою родню?

— Вот именно. Из-за этого всем было тяжко, и ей самой, кстати, тоже. Ты и сама, наверное, знаешь — эта женщина была очень тщеславна, очень честолюбива. Она делала ставку на будущее Татибаны. Но хотела при этом, чтобы в случае его краха, в случае громкого скандала, ничто такое не коснулось ее окружения.

— Значит, всячески покровительствуя Татибане, она была готова взять на себя ответственность только до определенной черты?

— Во-во. У нее был совершенно очевидный расчет, и это возмущало меня. Для Татибаны я мог сделать решительно все. Когда он нуждался в деньгах, я был готов брать деньги под залог, чтобы помочь ему. Но вмешивалась Маико, и мне это было отвратительно. У Татибаны гораздо более широкие взгляды, чем у меня, он все прекрасно видел и понимал, он все равно относился к Маико тепло и продолжал называть ее старшей сестрой. Но наша дружба с ним грозила рухнуть, и я возненавидел жену.